Роман вышел на славу и вывел на орбиту бессмертия его автора. Это был последний год душевной гармонии классика, вершина его душевного здоровья и прочности духа.
Написание романа "Мертвые души" до сих пор окружено аурой тайны, например, мы не знаем ни точной даты начала работы писателя над текстом, ни твердой даты его окончания. Неясно и то, где были написаны первые страницы в Санкт-Петербурге? В Женеве? В Париже? В Риме?… скорее всего, писатель приступил к тексту, находясь где-то в пути между мировыми столицами, ведь именно в дороге отступала его душевная хандра, и Гоголь буквально оживал из мертвых, по воспоминаниям его современников.
Неясна и знаменитая история с сюжетом "Мертвых душ", каковой по свидетельству Гоголя ему подарил Пушкин в минуту мрачного восторга перед талантом Гоголя, сказав: "Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, не приняться за большое сочинение! Это просто грех!"…. но об этом подарке сюжета поэмы мы знаем только со слов Гоголя, а вот ближайший самый закадычный и доверенный друг Пушкина Павел Нащокин божился перед мемуаристами, что история с сюжетом дарения "Мертвых душ" – выдумка Гоголя, вздор, ничего подобного Пушкин де ему Нащокину не говорил, а уж было бы – сказал обязательно. А другие вспоминают, что подарил, мол, но неохотно...
Гоголь пишет, что и сюжет "Ревизора" ему тоже вручил Пушкин; действительно в бумагах поэта пушкинистами был найден клочок сюжета о неком Криспине, которого приняли в провинции за ревизора из Петербурга, но вот закавыка, в Петербурге того времени по рукам ходила комедия Квитки-Основьяненько "Приезжий из столицы или Суматоха в городе". Пьеса начинается сценой, где городничий читает чиновником письмо о приезде тайного ревизора…
Короче Гоголь был мастер выдумывать всякие кружева вокруг своей судьбы и, возможно, зачатие великого романа обошлось и вовсе без Пушкина, а всё это - гоголевский гений. Но зато до нас дошло доподлинное свидетельство о том, как роман обретал плоть. Написал об этом уже после смерти писателя известный критик, литературовед и биограф Павел Анненков в своем очерке "Н.В.Гоголь в Риме в 1841 году". Тогда Анненкову было 27 лет, он специально приехал в Рим, где стал снимать квартиру пополам с Гоголем в доме на Страда Феличе (ныне - виа Систина); в одной комнате жил он сам, а в другой – с проходной дверью – обитал тридцатитрехлетний Гоголь. По странной прихоти Гоголя давать молодым литератором имена великих французских писателей, юный Павел получил имя Жюль Верна. Были среди прозвищ других лиц и Гюго и Дюма и Бальзак…. Жюль, шутливо обращался к нему Гоголь, и Анненкову это ужасно нравилась. Так вот, именно молодому соседу выпала честь переписывать роман набело со слов Гоголя, который четким голосом медленно читал главы из "Мертвых душ" переписчику. Дело в том, что почерк самого Гоголя был настолько замысловат и микроскопичен, что разобрать его кроме автора было никому не под силу, да и писал он своим гениальным бисером чаще на клочках бумаги, реже в крохотной тетрадке.
Комната, где Гоголь сочинял "Мертвые души" была просторна и светла, в ней имелось два окна, наличествовал большой круглый стол, кровать у стены, узкий соломенный диван, книжный шкаф, кроме того, у стены располагалось бюро, за которым стоя работал Гоголь, пол по итальянскому обычаю был каменный, мозаичный.
В стене находилась дверь, которая вела в соседнюю комнату, предназначенную для гостей Гоголя.
В ней–то и расположился русский Жюль.
Анненков по-юношески пылко боготворил Гоголя и не скрывал своего восторга, кроме того, он по счастью не умел скрывать своих чувств и часто во время чтения громко хохотал от восторга, да так заразительно, что сам Гоголь тоже начинал глухо посмеиваться, чего никогда не делал при чтении на публике. Все это – и молодой переписчик, и хохот восторга, и Рим за окнами дома, и мозаичный пол в пятнах солнца, и итальянская жара, которую Гоголь буквально пил кожей, потому как вечно страдал от русского холода и кутался, привело Гоголя в редкое состояние счастья, какое для ипохондрика было редчайшим.
Анненков описывает, например, день когда Гоголь стал читать ему шестую главу, которая начинается с описания сада в имении Плюшкина… переписчика так поразила поэтическая картина, мастерски написанная рукой автора, что он воскликнул:
"Я считаю эту главу, Николай Васильевич, гениальной вещью". Гоголь крепко сжал маленькую тетрадку, по которой диктовал, в кольцо и произнес тонким, едва слышным голосом: "Поверьте, что и другие не хуже ее".
Тут, как раз грянул час ужина, и Гоголь повел Анненкова в римскую ресторацию, при этом он находился в таком счастливом расположении духа, что, прихватив с собой зонтик на случай дождя, принялся вдруг танцевать прямо на улочке "налево от дворца Барберини", выделывая зонтиком такие фортеля, что тот сломался.
"1841 год - вспоминает биограф - был последним годом его свежей, многосторонней молодости".
Между тем, вглядываясь в ту самую гениальную шестую главу, посвященную Плюшкину, я не могу не подумать вот о чем.
Плюшкин… Пушкин…
Не слишком ли тесно поставлены эти два имени в памяти русских читателей? Их похожесть буквально бросается в глаза, кроме того, гоголевский Плюшкин патологический скупердяй. Но!
Но именно такую славу имел отец Пушкина - Сергей Львович Пушкин, он своей скупостью тяготил всю семью. Известен анекдот про рюмку, которую ненароком разбил за обедом младший сын Лев. Целый час отец корил сына за небрежность, пока тот не вскипел: papa, (по-французски) сколько можно беситься из-за паршивой рюмки, красная цена которой 15 копеек!
Не 15, а 17 копеек, милостивый государь! Воскликнул с гневом отец.
Скупость его стала среди горожан притчей во языцех.
Тогдашний литераторский мир Петербурга был невелик, все знали друг друга, о скупердяе отце поэта ходили легенды. Вот еще, почему думаю я, Пушкин два года тянул с публикацией "Скупого рыцаря", а когда напечатал, то скрыл свое авторство и подписался одной французской буквой – "P", а не своим полным именем.
Поэт явно хотел избежать ненужных аллюзий, не хотел чтобы в скупом отце-рыцаре читатель узнал родителя, а нищем отпрыске - сына.
Короче, есть все основания предположить, что, описывая старого жмота, скрягу, сквалыгу и жадину, автор держал перед собой образ Сергея Львовича Пушкина и вывел в отвратительном Плюшкине именно отца поэта.
И еще.
А как зовут дочь Плюшкина? Не заметили? Александра!
Словом, был бы жив Пушкин, он, возможно, стрелялся бы с Гоголем.
Между тем нет для Гоголя более святого имени, чем Александр Сергеевич Пушкин, узнав о его смерти, он писал в полном отчаянии:
"Моя жизнь. Мое высшее наслаждение умерло с ним"
Как совместить эти две стороны одной медали: Пушкин и Плюшкин?
Но вернемся в жаркий солнечный Рим, где Гоголь пританцовывает от восторга: роман вышел на славу. Повторю вслед за Анненковым, это был последний год душевной гармонии классика, вершина его душевного здоровья и прочности духа. После возвращения в Москву и публикации романа дух писателя начнет свое мрачное поэтапное нисхождение в бездну. В Элизиум скорби и сомнений в бессмертии души.
Эту тревожную тень на судьбе Гоголя одним из первых заметил римский друг Гоголя, великий художник Александр Иванов, который писал в те же итальянские годы свой исполинский шедевр "Явление Христа народу" - и внимание! – в толпе древних иудеев на берегу Иордана изобразил человека в красно-коричневом хитоне, в котором каждый русский читатель легко распознает Гоголя. Художник поставил фигуру писателя на очень почетном месте, а именно – из новообращенных христиан он находится ближе всех к идущему вдали Иисусу. Но Иванов при этом так развернул фигуру Гоголя, что вышло – человек поставлен спиной к Мессии и еще не увидел (или уже отвернулся?) от идущего к Иордану Спасителя.
В свою очередь, познакомившись в Риме с Александром Ивановым, Гоголь принялся переписывать свой петербургский шедевр "Портрет", где придал своему герою художнику Чарткову некоторые черты великого живописца.
Замечу так же, что работая над "Мертвыми душами", Гоголь одновременно писал волшебный очерк "Рим", дописывал и шлифовал кроме феерического "Портрета" еще один знаменитый текст – роскошную повесть "Тарас Бульба". Кстати, Анненков (и другие биографы) вспоминает, что Гоголь любил напевать под нос малороссийские песни, хотя к своей малой родине писатель относился с теплой иронией и часто подшучивал над чубатыми козаками в огромных шароварах, а чёрта относил к украинской бесовщине наряду с ведьмами, колдунами, русалками и утопленницами. Он не хотел быть только пасечником Рудым Панько и когда издатель хотел умножить успех книги "Вечера на хуторе близ Диканьки" и предложил писать продолжение, Гоголь с раздражением отверг заказ, сказав, что не собирается потчевать и развлекать читателя.
"Мертвые души" были образчиком совершенно иной – горькой, бичующей, апокалипсической - литературы Страшного Суда.
"Горьким смехом моим посмеюсь", писал Гоголь.
Великий роман был написан всего за один год - для Гоголя невероятная скорость, разве не он учил литераторов переписывать одну страницу минимум 11 раз,… но к той поре Гоголь изобрел новую форму работы, он при первой же возможности читал в русском кружке вслух страницы из книги. Так голосом и слухом проверялась стройность страницы, соразмерность постава, гармония частей, явно срифмованная с грандиозными чертами вечного города и бегством из современности.
Гоголь с пафосом подписывал свои римские письма: Рим, м-ц апрель, год 2588-ой от основания города.
Так писатель помещал себя по отношению к России не только на даль расстояния долгого пути, но и в высь времени, взлетевшего горой вечности над суетой минут.
История публикации книги была не простой. Вернувшись в Россию осенью 1841 года с рукописью, переписанной Анненковым для печати, Гоголь, миновав Петербург, отдал ее президенту московского цензурного комитета, который необычайно встревожился уже только от одного названия книги:
Что значит "Мертвые души"? Душа – бессмертна! Возопил цензор.
Но лучше предоставим слово самому Гоголю.
"Как только Голохвостов услышал название "Мертвые души", - закричал голосом древнего римлянина: "Нет, этого я никогда не позволю: душа бывает бессмертна; мертвой души не может быть; автор вооружается против бессмертья". В силу, наконец, мог взять толк, что дело идёт о ревижских душах,… тут произошла еще большая кутерьма: это значит против крепостного права. "Предприятие Чичикова – стали кричать все – есть уже уголовное преступление. А как другие пойдут брать пример и покупать мертвые души.… Этого ни во Франции, ни в Англии и нигде нельзя позволить. Да после этого ни один иностранец к нам не приедет".
Слава Богу, петербургская цензура в лице А. Никитенко оказалась умней, и поэму Гоголя разрешили к печати, правда с двумя замечаниями, - убрать из романа вставную повесть о капитане Копейкине и переменить название: "Похождения Чичикова или мертвые души".
В мае 1842 года "Мертвые души" вышли в свет и сразу стали событием сначала русской, позднее европейской, и, наконец, мировой литературы.
Гоголь не дождался выхода желанной книги – в состоянии хандры он уехал в Вену, где, заболев от меланхолии, слег в постель.
В 2001 году, оказавшись в Риме, я, плохо зная город, доехал до метро к началу виа Систина, и, сверяясь с картой, отправился на поиски дома, где Гоголь сто с лишним лет назад писал великий роман. Улица оказалась длинной, тесной, полутемной от узости, полной модных магазинчиков, которые манили внутрь разной мелочью и цифрами скидок, словом, мое передвижение затянулось, пока, наконец, минут через 40 я не увидел, слева, тот дом – "Здесь Гоголь писал "Мертвые души" сияла резными русскими буквами мраморная доска. Это был типичный городской дом ростом, кажется, в три этажа. На первом - находилась простенькая траттория. Я зашел и взял бокал красного итальянского "Божоле", чтобы воспламенить мысленный спич за Николая Васильевича и его бессмертный шедевр. Виват! Поискал портрет писателя на стене кафе, но не нашел ни портрета, ни вообще ни одной приметы того, чем этот дом знаменит. То ли дело парижская "Ротонда", сплошь заклеенная снимками Хемингуэя.
Видимо, итальянцы, как и мы, – ленивы и нелюбопытны.
Не скрою, ни сам дом, ни улочка не вызвали во мне никаких особенных чувств и я даже подумал про себя, бог мой, надо же какое скучное место выбрал Гоголь для римской планиды. Но не успел я сделать и десяти шагов, как виа Систина, наконец, кончилась, я вышел из тени и ахнул от ужаса и восторга. Мой маршрут закончился на краю крутого римского холма, того самого одного из семи великих холмов, направо уходили зеленые сады виллы Боргезе, вниз шла знаменитая "испанская" мраморная лестница (кто помнит фильм "Римские каникулы" сразу узнает, тут беглая принцесса Одри Хепберн уплетала мороженое), внизу простиралась сама Испанская площадь с фонтаном "Барка" работы Бернини, а вдали перед моими глазами - золотым крылом света - простирался потрясающий вид на Рим с высоты, с куполами соборов и грандиозным силуэтом св. Петра, башней св. Ангела, вздыбленными конями на крыше дворца Правосудия, лентой Тибра… я буквально зашатался от необъятности панорамы. Короче, Гоголь жил в наилучшей точке великого Города.
