Двумя бомбами было убито и искалечено более двухсот тысяч человек мирного населения. Это было весомым козырем антивоенной пропаганды советского правительства. Японское слово "хибакуся", означающее буквально "жертва бомбардировки", долгое время употреблялось в нашей печати, на радио и телевидении в качестве нарицательного понятия, зачастую даже не требующего обязательного перевода или терминологического пояснения. Даже сейчас, по прошествии более полувека с тех трагических дней, среди множества вопросов, естественным образом переполняющих российского гражданина, впервые оказавшегося в Японии, непременно будет и вопрос о Хиросиме и Нагасаки.
Среди пострадавших от атомной бомбы были и наши соотечественники, о чем до сих пор не упоминали российские средства массовой информации. Существовал ряд причин проявления подобной "забывчивости", и среди них основная – речь идет о русских "белых" эмигрантах.
В августе 1945 года в Хиросиме и ее окрестностях проживала небольшая колония русских эмигрантов. Это были: музыкант в прошлом, армейский капитан Сергей Пальчиков с семьей, его коллега, также бывший когда-то музыкантом, некто Барковский, владельцы мануфактурной лавки супруги Ф.М. и А.Н. Парашутины, торговец хлебом вразнос, полковник царской армии, П.Борженский (Борзенский?) и недавно прибывший в Японию из Китая В.П. Ильин, в прошлом – участник "белого движения" в Сибири. Всего девять человек. При этом следует отметить, что, несмотря на свою малочисленность, русские эмигранты составляли большинство иностранных жителей в тогдашней Хиросиме, где помимо них проживало еще лишь четверо "белых иностранцев" – три немца и один американец.
Вскоре после окончания войны, живший тогда неподалеку от Кобе Д.И. Абрикосов (российский дипломат, проведший в Японии в общей сложности около 30 лет, с 1916-го по 1946 годы), однажды встретил в иностранном (немецком) госпитале, где он в ту пору лечился, русского полковника. Из разговора Абрикосова с врачами выяснилось, что его соотечественник Павел Борженский, проживавший накануне войны в Хиросиме, где он нашел приют после окончания гражданской войны в России, переехал в Кобе, так как его здоровье ухудшилось вскоре после атомного взрыва. Поскольку на первых порах Борженский не чувствовал в себе никаких особых изменений, он какое-то время оставался на сборном пункте для беженцев, размещавшемся на территории буддистского храма неподалеку от Хиросимы. Но при первой же возможности ре- шил перебраться в Кобе, где рассчитывал найти помощь со стороны представителей тамошней многочисленной иностранной колонии, так как все его имущество погибло при взрыве и последующем пожаре. К этому времени выяснилось, что его положение более чем серьезно. Уже началась гангрена, встал вопрос о немедленной ампутации ноги. Абрикосов виделся с Борженским ежедневно, пока тот находился в госпитале, и, поскольку иностранные врачи и обслуживающий персонал госпиталя говорили по-немецки, помогал им в общении с пациентом.
Врачи предлагали провести операцию, хотя шанс на спасение был весьма невелик. Но реакция полковника поразила даже видавшего виды холодного скептика, каковым Абрикосов считал самого себя. Выслушав разъяснения медиков, Борженский заявил, что он отказывается от операции, так как ему отныне "незачем больше жить". Лучшая часть его жизни прошла в российской императорской армии, в рядах которой он честно служил своему монарху на фронтах Первой мировой войны. По его словам, революция стала для него страшным ударом, и он, сколько мог, боролся за "белое дело", пока в итоге не был вынужден эмигрировать в Японию. Подобно многим эмигрантам, он еще сохранял веру в обратимость хода истории, но постепенно реалист одержал в нем верх над мечтателем. С исчезновением надежды на восстановление прежней России для него ушел смысл дальнейшей жизни, и в этой ситуации неожиданная и страшная болезнь приобрела в его представлении некий провидческий смысл, как если бы это было обращенное к нему божественное повеление покинуть этот мир, чего он, как человек верующий, никогда не смог бы совершить по своей воле. Поскольку он, по собственному признанию, не имел живых родственников или близких людей, могущих оплакать его смерть, это также облегчало ему предстоящий скорый уход из жизни. Японский хирург, присутствовавший при разговоре в качестве консультанта, заметил, что, на его взгляд, в любом случае операцию делать уже поздно (этот диагноз подтвердился при повторном обследовании), и старику в конечном итоге позволили там "умереть с миром". Все это настолько потрясло персонал госпиталя, что лечащий врач даже отказался брать деньги за пребывание там Борженского.
Иначе сложилась судьба другого "русского хиросимца", Владимира Павловича Ильина, который оставил подробный рассказ о том страшном дне, дошедший до нас в изложении русского эмигранта из Поволжья предпринимателя-кондитера В.Ф. Морозова, на фабрике у которого Ильин работал в последние годы своей жизни в Японии.
В Японию В.П. Ильин переехал незадолго до начала войны на Тихом океане, приехав туда из Китая, где он, подобно множеству других эмигрантов, осел после разгрома колчаковской армии. В Хиросиме Ильин оказался по сути дела случайно, занимался здесь главным образом мелкой торговлей, а также поденной работой, жил разовыми заработками. Утром 6 августа Ильин завтракал у себя дома, собираясь затем отправиться в деревню, чтобы поменять там кое-какие вещи на продукты. Вдруг его ослепил яркий свет из окна. Не успев толком понять, что происходит, Ильин был сбит с ног ударом страшной силы и потерял сознание. Придя в себя и обнаружив, что он лежит под обломками дома, Ильин начал осторожно выбираться из-под завала. Освободившись, Ильин бросился вместе с другими кричавшими и буквально обезумевшими людьми к реке, протекавшей по дну глубокого оврага. Оглянувшись на бегу, Ильин увидел на месте города сплошное бушующее море огня.
Вокруг Хиросимы были немедленно сооружены палаточные лагеря, где японские военные врачи оказывали первую помощь раненым и обгоревшим жителям. Мертвых сжигали тут же в больших кострах, а живых собирали в группы, тех, кто не пострадал или имел незначительные ранения, развозили по другим городам. После первичного врачебного осмотра Ильина отправили в город Кобе, где он был помещен в специальную клинику, в которой пробыл несколько недель. Там же, в Кобе, он встретился с В.Ф. Морозовым. Первые месяцы после взрыва прошли для Ильина без каких-либо заметных ухудшений здоровья, но через год он обнаружил у себя на тыльной стороне правой руки белое пятнышко, оказавшееся признаком наличия у него лейкемии. Ильин был снова помещен в госпиталь. В течение пятнадцати с лишним лет он регулярно бывал на контрольных обследованиях, трижды ложился в госпиталь на лечение; белое пятнышко выросло до размеров монеты, после чего его рост прекратился. На свои вопросы, как вышло, что он уцелел после взрыва, Ильин получил разъяснение от врачей, что развалины дома, чуть не похоронившие его под собой, стали своеобразным щитом. В какой-то мере защитило его и то, что в тот день он был одет по по-европейски, то есть почти все тело было прикрыто.
Живя в Кобе, Ильин работал на фабрике семьи Морозовых, став одним из ведущих мастеров-кондитеров. Он женился, а в середине 1960-х годов уехал с женой из Японии в Австралию, где спустя несколько лет скончался. На тот момент ему было уже более шестидесяти лет, из них около двадцати пришлось на новую эпоху, начало которой было положено трагической вехой гибели Хиросимы. Относительно прочих русских жителей Хиросимы известно, что супруги Федор Михайлович (1895-1984) и Александра Николаевна (1902-1987) Парашутины, подобно многим хиросимцам, в день взрыва нашли укрытие в протекавшей поблизости реке, пробыв в воде в общей сложности несколько часов (что, вероятно, их в итоге и спасло). Они, как и В.П. Ильин, тоже впоследствии перебрались в город Кобе, пополнив довольно многочисленную колонию русских эмигрантов. В Кобе Парашутины возобновили свою коммерческую деятельность, ведя торговлю по преимуществу тканями. В условиях расцвета "черного рынка" в первые послевоенные годы им удалось существенно укрепить свое материальное положение и даже обзавестись большим двухэтажным домом в заселенном тогда главным образом иностранцами престижном районе Китаноте. Здесь же они оба скончались и были похоронены на местном иностранном кладбище. Дом Парашутиных сохранился до наших дней и в настоящее время включен в музейную экспозицию "Кобе Идзин-кан" ("Дома иностранцев" в Кобе), посвященную истории возникновения и развития иностранного сеттльмента в городе. После смерти хозяев здание было приобретено одной из местных японских компаний, и сейчас там открыто кафе для туристов и зал для проведения брачных церемоний.
Семья С.Пальчикова также благополучно пережила атомную бомбардировку. Сам глава семьи, в прошлом – выпускник Казанского императорского университета, музыкант-скрипач, затем – армейский капитан, в годы эмиграции переквалифицировался в педагога и преподавал русский язык и музыку в ряде учебных заведений Хиросимы. По счастливой случайности в день взрыва вся семья находилась за городом, благодаря чему все четверо остались живы. Дом их в Хиросиме был разрушен, и около двух недель Пальчиковы жили у приютившей их японской семьи Ямада. Там же находился их знакомый, также музыкант, инвалид Барковский. Позднее Пальчиковы переселились в Токио, а в 1951 году уехали в США. Некоторое время С.Пальчиков работал в военной школе в Калифорнии, преподавал там русский язык, а в 1979 году скончался в возрасте около 80 лет. Александра Пальчикова пережила супруга на шесть лет. Дочь Калерия также поселилась в США, где позднее был опубликован ее рассказ-воспоминание о пережитом в Хиросиме.
